Ежегодно в полдень 29 октября, какая бы ни стояла погода – пускай светит ленивое осеннее солнце или как из ведра льет за шиворот проливной дождь, Роман Конопелько неизменно приходит на эту лесную, приютившуюся в стороне от березовой рощицы полянку и молча кладет цветы на широкий, поросший редкой травой погорок. Двадцать штук – ровно по два цветочка каждой лошади-покойнице, которых когда-то сам же и похоронил здесь в одной огромной, вырытой бульдозеристом Егором яме. 

Полянку здешние жители так и называют – лошадиное кладбище. Порой спросишь у иного грибника, где он столько боровиков нарезал, а в ответ услышишь: 

— В березовой роще возле лошадиного кладбища. 

Будто бы обычная фраза, а сразу же грустные воспоминания навевает. 

Было как раз то время, когда спать в деревне ложились рано. В саду-огороде, где с ранней весны, как только снег порыжевший сойдет, топтались, не ощущая порой под вечер ни рук, ни ног, сельчане, было все сделано-убрано — не грех и отдохнуть. Когда еще кино какое интересное по телевизору, то, случалось, и засиживались немного. 

Женя еще, правда, копошилась у печи – не была бы она бабой, если бы дела рукам своим не нашла, а Роман, вынеся свиньям есть да бросив какую охапку сена корове, был свободен. Туда-сюда послоняется по избе, жена даже и не заметит, как муж уже ухом давит подушку. Разве что когда захрапит, то услышит. 

Так же было и в тот последний октябрьский четверг. Только вот поспать Роману тогда не довелось… 

Едва задремал, ощущая в теле сладкую утомленность после дневной беготни, как над самым ухом услышал взволнованный голос жены: 

— Романка, Романка, просыпайся! – толкала его в плечо Женя. 

— А? Что? – испуганно подхватился Роман. 

— Беда, Романка, — захлебываясь от волнения, лепетала Женя. – Пожар на ферме. 

Слова жены словно ледяной водой окатили – куда и сон подевался? Вскочил с кровати, второпях натянул брюки. Бросился к печи, где вечером положил в печурку сохнуть влажноватые портянки, выглянул в окно. Над фермой в самом деле полыхало зарево. 

По-быстрому намотал портянки и, всунув ноги в сапоги, выскочил в сени, а оттуда, схватив с крюка фуфайку, сиганул во двор. 

Зарево поднималось над коровником, но это обстоятельство Романа утешало мало, ибо за ним в каких-то десяти шагах была конюшня. Да и ветер – откуда он только взялся, вечером же не было – дул в ее сторону. 

«Только бы пронесло, только бы пронесло», — сверлила мозг одна-единственная мысль. 

Однако, когда поравнялся с коровником и услышал людские голоса, коровье мычание и лошадиное ржание, понял: не пронесло. Горела как раз конюшня. Просто со стороны деревни она была закрыта коровником, и оттуда казалось, что пожар в коровнике. 

У ворот конюшни, к которым подбежал Роман, вовсю полыхало пламя, суетились люди. Роман бросил взгляд на ворота в противоположной стороне. Они были распахнуты настежь, через дверной проем мужчины выводили испуганных лошадей. Оказавшись на свободе, те убегали подальше от света, в спасительную темноту. 

Прикинув, что через ворота, охваченные пламенем, не прорваться, Роман бросился к распахнутым. На пороге столкнулся с Захаром, совхозным бригадиром. 

— Всех вывели, Захар? – бросил на бегу. 

— До стойла, где Вихрь, всех, — также на бегу ответил, словно отрапортовал, Захар. – А дальше не пробраться: огонь. 

«Ага, значит, кроме Вихря, там еще Красавка, Гром, Лютик, Озорник… Самые лучшие рысаки, — прикинул в мыслях Роман. – Скорее туда!» 

Защелку от стойла, где находился Вихрь, удалось сбить быстро, труднее оказалось освободить самого Вихря, который от ужаса забился в дальний угол и никак не хотел идти в распахнутые ворота. Казалось, вечность прошла, пока вместе с Захаром да с подбежавшим на помощь Мишкой Румзиком, пэтэушником, который с осени проходил у них практику, они освободили Вихря. 

За это время другие мужчины вывели из стойла Красавку. 

Когда же добрались до Грома, сверху, с крыши, начали сыпаться головешки. Падая в сено, они мгновенно прихватывали его пламенем, от чего лошади еще сильнее бились в истерике, не поддаваясь своим спасителям. 

Гром оказался последним, кого вывели из охваченной огнем конюшни. Дальше пробраться было уже невозможно – горело и вверху, и внизу. Через какое-то мгновение рухнула крыша. 

И почти одновременно с этим, выруливая к конюшне, засигналила пожарная машина. 

«На хрена ты сейчас нужна», — выругался в душе Роман, наблюдая, как бравые пожарники, размотав длинную кишку-шланг, направляли водяную струю на обугленные стены. 

Уже около десяти лет Роман  работал конюхом. Разбуди его даже среди ночи, он мог точно сказать, в каком стойле какая лошадь стоит, и потому ему не составляло труда подсчитать, что сгорело не больше не меньше, а именно десять лошадей. 

Пока из пламени доносилось ржание, Роман, правда, надеялся, что какого-то еще, пускай и обгоревшего, коня получится спасти, однако, когда и оно утихло, надежды его развеялись раньше, чем затушили конюшню. Тем более что у пожарников, как обычно в таких ситуациях случается, закончилась вода, и машина с включенной сиреной, пугая деревенских собак, бешено полетела к ближнему в деревне колодцу. Ветер, почуяв, что он снова здесь хозяин, подхватил затухающий огонь, и его прожорливые языки вновь начали лизать смоляные бревна, с прежней сноровкой побежали по стенам. 

«Лютик, Озорник, Мышь, Рябчик, Молявка, Звездочка, Огонек, Гнедой, Кругляк, Попугайчик… — под залихватские пляски языков пламени считал Роман сгоревших лошадей в том порядке, как они  стояли. – Так и есть, десять. И мой любимый Озорник, эх-ма, хоть ты заплачь…» 

Сейчас Роману, может, впервые подумалось: и почему это деревенские мальчишки-хулиганы не забрались накануне вечером в конюшню и не выкрали лошадей, чтобы, как порой делали, поскакать в ночи? 

Похоронили лошадей, точнее, их обгоревшие останки на следующий день. 

Роман несколько дней ходил как в воду опущенный. Особенно сожалел об Озорнике. Так щемило сердце, когда проходил мимо сгоревшей конюшни, что даже хотел уйти из конюхов в строительную бригаду. Однако не менее жалко было и лошадей, временно расположенных в заброшенном сарае-коровнике, который, пожалуй, уже год как пустовал: хотели снести, да не успели, а теперь вот как нашли. Прикипел уже к своим гнедым-вороным, как и они к нему, неужель их в чужие руки передашь? А значит, видимо, только собственная смерть и прервет его занятие с лошадьми. 

Лошадей же погибших и досель не может забыть. Вот и приходит на лошадиное кладбище. Всегда пешком. Не осмеливается на лошади приехать, все думает, что Озорник заревнует. 

Положит цветы, постоит, сняв шапку, молча, вспомнит и Озорника, и остальных и так же молча поплетется домой. 

Вот и еще один год прожит…