Бетон горел и коптил…
Телефонный звонок разбудил меня в два часа ночи 27 апреля, и уже в 4.00 наш вертолет МИ-8 и два МИ-24р взлетели с военного аэродрома под Минском и взяли курс на Украину. В качестве начальника химической службы ВВС от нашего военного округа я направлялся для выяснения радиационной обстановки в районе Чернобыльской АЭС…
Приборы радиационного контроля включил сразу же после взлета, но над Минской и Гомельской областями радиации не было. Внешняя сторона зоны радиоактивного шлейфа мной была обнаружена при снижении перед посадкой на военный аэродром в Овруче. Сразу же я направился в метеослужбу, на которую приказом главкома ВВС было возложено наблюдение за радиационной и химической обстановкой на аэродромах. Два раза в сутки она докладывала оперативному дежурному ВВС округа.
Первым делом смотрю журнал наблюдений. Последняя запись сделана в 6.00: «Радиация 00». То есть по нулям. Тут же у начальника метеослужбы потребовал приборы. Мне показалось, что их ищут целую вечность. Наконец, несут. Но вместо рентгенметра-радиометра – прибор ВПХР. Он предназначен для определения боевых химических веществ. При второй ходке за прибором вернулись уже быстро. Трудно сказать, сколько лет им не пользовались. Химические элементы в отсеке питания разложились полностью. Я их заставил зачистить контакты и из своих запасов поставил новые батарейки. Прибор заработал. Но выяснилось, что пользоваться им они не умеют! Объяснил. И тут же снял первые показания. На приборе — 600 миллирентген в час!
Дальнейшую сцену описывать не буду. Скажу только, что после этого воздушную радиационную разведку решил провести лично.
Вылетели уже на двух МИ-24р. Командиром звена и первой машины был майор Владимир Новиков, штурманом – старший лейтенант Владимир Журавлев, старшим борттехником – Александр Кириллов. Вертолет, в котором разместился я, пилотировал капитан Юрий Баранов. Штурманом у него был старший лейтенант Геннадий Фиронов, старшим борттехником – Виктор Кавайба.
Перед вылетом выдал дозиметры ИД-1 экипажам. Два прибора взял с собой, а четыре оставил для контроля.
МИ-24р имеет две кабины. Вверху –командир и штурман, ниже – борттехник и бортрадист. Других мест не предусмотрено. Поскольку вылетали без бортрадистов – Георгия Бодицы и Владимира Романюка, которые прибыли в Чернобыль на следующий день, то места для меня и химинструктора Сергея Костюневича нашлись.
Начали разведку с зависания над пробоиной в крыше четвертого энергоблока. Я попросил Юрия Николаевича повернуть вертолет, чтобы мы могли заглянуть внутрь. Видел цилиндр шахты, диаметр которой около шести метров. Ядерная топка была открыта. Вся шахта снизу доверху была освещена. Толщина железобетонных стен около пяти метров. Внутренние стены цилиндрической формы горели. Бетон горел и коптил. Графит от высокой температуры плавился и, превращаясь в газ, поглощал огромное количество нейтронов, что не давало возможности возникновения ядерного взрыва. Избыток энергии выбрасывался из шахты в атмосферу, как снаряд из пушки.
На следующий день я спросил у Юры Баранова, сколько секунд мы висели. Он ответил, что с момента зависания и до ухода прошло 10 секунд. В это время на приборе было 450 рентген в час, на крыше – 900, в конце шахты – 12000.
При облете вокруг станции видел рыбаков на резиновых лодках. У стен энергоблоков они ловили рыбу!
Записал время начала разведки — 8.00 27.04.86 г.
Сверху видно, как на улицах разворачивается торговля. Машины поливают центральные улицы и набережную. Деревья в скверах и дворах домов распустились. После субботника город выкрасили и вычистили. На высоте сорок метров во всех точках города уровни радиации составляли 7 рентген в час, на окраинах – в южном, юго-западном и юго-восточном направлениях – 4.
В 10.00 поменяли высоту полета на
Постепенно улицы города заполнял народ. Все были по-летнему и празднично одеты. Дети и молодежь, увидев вертолеты, махали руками.
В 12 часов поднялись до
Полетав по кругу, сели на городской стадион. С помощью прибора ДА-5-Б решил проверить радиоактивное заражение местности. После проверки на стадионе пошел в переулки, на которых не было народа. Степень зараженности города составляла от 3000 до 5000 миллирентген в час. Когда вернулся к вертолетам, то оказалось, что в это время меня искали и не нашли. Свою машину присылал секретарь райкома. Докладывать уехал Кириллов.
— Виктор Кузьмич, — обратился я к своему борттехнику с упреком, — мы работаем вместе, вы все видели и знаете, что сказать. Почему не поехали?
— Кириллов вызвался первым, — сказал, пожав плечами, Кавайба.
Наконец, вернулся Кириллов.
— Скажите, что вы докладывали? — спрашиваю его.
— Что записали, все передал.
— Что вы записали?
Он смотрел на меня и молчал.
— Скажите, пожалуйста, вы записывали рентгены или миллирентгены? – спросил я опять.
— Может, рентгены, а может, миллирентгены, — тихо ответил он.
Вот те раз! Я тут же решил, что надо бы чуть попозже продублировать этот доклад секретарю райкома. Но в 15.30, когда мы в очередной раз прилетели на стадион, я заметил академика Валерия Легасова. Он был тут главным, и я обстоятельно доложил о радиационной обстановке ему. Он внимательно выслушал и не поверил. Повернулся и пошел… Я догнал его и остановил, взяв за руку.
— Вижу, вы не поверили, — сказал я. — Но есть возможность проверить. Вот вертолет, я лечу вместе с вами.
Он согласился. Юрий Баранов попросил старшего борттехника уступить место ученому, и я провел Легасова в кабину. Затем отвел пилота в сторону и попросил, чтобы тот поднялся на высоту сто метров, сделал круг над городом, затем набрал сто двадцать метров, покружил на этой высоте и шел на посадку.
Когда я забрался в кабину, Легасов улыбнулся и сказал:
— Какая старая и огромная аппаратура.
— Аппаратура старая, но надежная, — ответил я.
И тогда он показал мне свой японский дозиметр на 2 рентгена.
— Хороший прибор, — оценил я. – Но, пожалуйста, оставьте его на земле у борттехника, пока мы не взлетели. Он вам еще пригодится.
Не успел вертолет набрать нужную высоту, как дозиметр академика сгорел. Но наш прибор работал, и Легасов хорошо видел, как быстро возрастал уровень радиации. Он спросил у меня, какую дозу получил летный экипаж. Я молча вынул из кармана два дозиметра и протянул ему. Легасов смотрел на показания с крайним удивлением. Оба прибора зафиксировали одно и то же — 75 рад.
— Вы помните однократную дозу летного состава? – спросил он.
— 25 рентген в мирное время, — ответил я.
— Но они получили по 80 рентген! – воскликнул он.
— Да, трехкратную дозу, — согласился я. – Теперь в течение шести месяцев их нельзя допускать к полетам на радиационную разведку.
В это время я посмотрел на него и увидел, как он был внимателен к показаниям прибора. Стрелку постоянно зашкаливало.
— Как ученый, вы знаете, что каждое зашкаливание стоит нам очень дорого, погибает миллион клеток нашего организма, – напомнил я. – А сколько я их потерял за сегодняшний день, одному Богу известно.
После этих моих слов он словно вышел из оцепенения и крикнул:
— На посадку! Скорее на посадку!
— Юра, – распорядился я, — займите высоту сорок метров и на посадку на старое место.
В 15.40 мы приземлились. Он выскочил из кабины и бросился к своей машине. Через какое-то время я тоже вышел из вертолета и в тревожной задумчивости побрел к краю стадиона.
Я человек не верующий в Бога. Но в 16.00 27 апреля 1986 года я не только о нем вспомнил, но и обратился с просьбой:
— Господи! Если ты есть, услышь меня! Ты ведь знаешь, прошу не за себя. Господи! Отведи беду и смерть от детей твоих! Они радуются и еще не знают, что завтра будут умирать в страшных муках.
В это время из-за куста вышел мальчик лет семи.
— Дядя! Тут никого нет, — сказал он удивленно.
— Знаю, тут только ты. И я прошу за тебя, — ответил я и пошел к вертолетам.
