Зима 1789 года. Дождливый вечер. Ливорно. 

Невысокого роста человек в мундире артиллерийского поручика слегка повел головой, словно отгоняя неприятные мысли. Обшарпанный, волглый * мундир и потрескавшиеся намоклые ботфорты 20-летнего офицера красноречивее всяких слов говорили, что в его карманах нет ни сантима. Внутренне собравшись, он стукнул кольцом двери русской военной миссии. 

— Кого там несет в такую погоду? – сей вопрос владимирский генерал-губернатор Иван Александрович Заборовский адресовал не столько дворецкому, сколько себе самому. 

— Это тот настойчивый юнец, сударь, — последовал ответ вернувшегося дворецкого. — Изволите принять? 

— А… Тот корсиканец, что в числе первых подал прошение о готовности служить государыне против турка? Как же, как же… Упрямец редкостный. Видите ли, — с оттенком иронии продолжил генерал, — отказа походной канцелярии ему недостаточно... Каков наглец! Меньше чем поручиком быть не согласен. Ну да ладно, введи просителя, голубчик, — последние слова были обращены к лакею в фиолетовой ливрее, бесстрастно застывшему у стола. 

Отличившийся еще в Семилетней войне (известный и тем, что, преследуя разбитых турок, ближе всех подходил к Константинополю), генерал Заборовский почтил своим благосклонным вниманием захудалого поручика Буонопарте в пышном старинном особняке, снятом миссией по соседству с ратушей. 

Командующий русским экспедиционным корпусом (приехавший в средиземноморский город-порт, чтобы приглядеть христиан-волонтеров для очередной войны против турок) был в благодушном настроении. Он только что завершил свою трапезу. Отобедав чем бог послал, Иван Александрович только-только приступал к десерту. 

*  *  * 

Пройдя в залу, молодой офицер почтительно остановился у высоких резных дверей. Из его хлюпающих ботфортов тотчас же натекла на сияющий паркет грязноватая лу­жица. 

Жарко натопленная зала полыхала всеми канделяб­рами и люстрами. Их свет переливался и множился в массивном столовом серебре и тяжеловесном богемском хрустале. 

Заборовский сидел за огромным столом один. Без парика. В восточном халате, затканном немыслимыми цве­тами, из-под рукавов которого выбивались тончай­шие голландские кружева. Генерал ел с ножа большую, исходив­шую медовым соком грушу. Несколько других, таких же округлых и сочных, золотились в стоящей перед ним вазе. 

Груши сами по себе в эту пору были редкостью. Даже здесь, на юге. Но таких великолепных, тяжелопро­зрачных, наполненных живым загустевшим солнцем пло­дов просителю видеть доселе не приходилось. 

Молодой офицер почувствовал, что его начинает слегка подташнивать от голода. 

Мимо него по паркету почти бесшумно скользили фиолетовые лакеи с неестественно белыми лицами. Мягко шелестя шелковыми ливреями, они освобождали стол от излишних блюд. Вдруг качнулся и уплыл куда-то в сто­рону и сам российский генерал. Остались лишь эти бла­гоухающие зноем груши. И холеные руки Заборовского. В одной — округлый блестящий нож, в другой — надрезанный плод. С лениво ползущей к кружевному запястью тягуче-слад­кой струйкой сока... 

Неимоверным усилием воли юноша отринул от се­бя это наваждение. И связно и упрямо изложил свое прежнее прошение. 

— Само по себе честолюбие твое, сударь, — Заборовский окинул величественным взглядом многоопытного вельможи щуплую, коротконогую фигуру поручика Буонопарте, — может статься и похвальным. Но токмо не применительно к державе, на службу к коей ты просить­ся изволишь... Подпоручика я тебе дам, а более — уж не взыщи. Ибо достоинств твоих покуда не ведаю. Вижу лишь, что взглядом быстр да строптив не в меру. Господ же офицеров своих я по делам их ратным жалую. И никто, слава богу, пока не в обиде. 

Заборовский отрезал еще ломтик податливой душистой мякоти. Положил на язык и сладостно прикрыл глаза. Потом опять обратил взор в сторону просителя: 

— Да и то сказать, что чином подпоручика армии российской гнушаться тебе, месье, как я полагаю, резону нету. За честь посчитать должон!..  

И еще раз, уже с твердым нажимом, повторил: 

— За честь!.. 

— Ну тогда я пойду к туркам, — вспыхнув, как по­рох, и сверкнув глазами, резко бросил гость. — Они мне тотчас же дадут полковника... И вы еще услышите мое имя!.. 

— Ну что же, воля твоя, мил друг, — снова ровным и спокойным голосом ответил Заборов­ский. — Ступай к басурманам. Они, может, и вправду тебя полковником сделают. Да ведь одна беда — бьем мы турку. Как бы и тебя ненароком не зашибить... 

И генерал снова, теперь уже всецело, занялся грушей. 

Буонопарте, поняв, что аудиенция окончена, повернулся и, раздраженно стуча ботфортами, вышел из залы. Когда он спускался с лестницы, бесстрастный фиолетовый ла­кей шел следом и лохматой щеткой подтирал оставшиеся после него следы. 

Поостыв на скользком, пахнущем рыбой, хо­лодном ливорнском дожде, а потом снова помыкавшись какое-то время в тоске и безденежье, молодой офицер еще раз решил попытать счастья на русской службе. Он подал новое прошение прежнего содержания. На этот раз на имя генерала Тимора — другого начальника русской военной экспедиции. И опять получил незамедлительный и твердый отказ. 

*  *  * 

Июнь 1812 года. Солнечное утро. Возвышенность на лесистом берегу Немана. 

Невысокого роста человек в императорском мундире слегка повел головой, словно отгоняя неприятные воспоминания. 

Помрачневшее лицо Наполеона красноречиво говорило, что память у него отменная. Все эти годы он множество раз перебирал мельчайшие подробности той встречи. И все время убеждался, что помнит все. Как если бы это произошло вчера. 

Все эти годы в глубине души он боялся признаться в этом самому себе. Чувствовал, что к войне против России его толкали не только политические и государственные интересы. Мелочная, глубоко личная, неутоленная обида неудачливого наемника и просителя словно грызла его изнутри. 

Собравшись, усилием воли отогнав неприятные воспоминания, император Франции перевел взгляд на своих генералов, группа которых, стоя немного поодаль, наблюдала за переправой великой армии через Неман. 

*  *  * 

— Да, господа… Радостных криков литовцев «День наступил!» мы так и не услышали, — нарушил царившее молчание адъютант Наполеона генерал де Сегюр. 

Слова повисли в мрачной тишине. 

— Похоже, свет свободы в этой варварской стране осветил лишь пустынный песок и угрюмые темные леса, — вновь попытался прервать мертвое молчание Сегюр. 

— Здесь не смеются, граф, — резко оборвал неудачную шутку генерал Коленкур (брат обер-шталмейстера, впоследствии убитый при Бородино). — Это великий день. Там наша могила, — добавил он, указывая на противоположный берег. 

*  *  * 

С возвышенности на берегу Немана, где стояли император и генералы, открывалась великолепная панорама. 

Утренние солнечные лучи освещали колонны великой армии. В красочных мундирах, в строгом порядке пехота и кавалерия перетекали на русский берег. По трем наведенным за ночь мостам. Сверкали на солнце стройные ряды штыков. Блестели шлемы бесчисленных кавалеристов. Колыхались на ветру плюмажи и знамена. 

Под бой армейских барабанов и крики «Да здравствует император!», повторявшиеся на всех языках Европы, великая армия вступала на землю, откуда ей не суждено было вернуться.