На Радуницу и Троицу она  с семьей приезжает на деревенское кладбище. Последний людской приют в родном  селе обосновался в красивом месте. На высоком холме, у самого берега много веков несущей свои воды речки Дисна. Сколько судеб человеческих оставила стремнина позади себя — во времени на обоих берегах! Часть из них упокоилась здесь, на кургане. Родовые могилки Анны с самого края погоста, с видом, так сказать, на реку. Один рядок, другой. По материнской линии меньше, она сама не из здешних мест. По отцовской — значительно больше, почти все собрались вместе на крохотном земельном пятачке. Да, очень в сравнении крохотном, потому как та земля, которую они когда-то и совсем недавно возделывали, осиротела и сейчас мало кому нужна. А была-кормила землица-матушка — и при панской Польше, и при Советах, и в последнее время, уже, слава богу, без коммунистической продразверстки...

Среди многих могил Анна всегда  (до тех времен, пока не появилась последняя — отцовская) особенно подолгу задерживается возле двух — прадеда Антона и его дочери, своей бабушки, то есть Поли. 

— Удивительная судьба у этих людей, — всякий раз как бы заново говорит она, присев на лавочку у мраморных плит. — Пути господни, конечно, неисповедимы, но и жизненные дорожки Антона Иосифовича ничуть не проще. Драматичны до предела. Судьбинушка, достойная вечного сострадания. 

После короткой паузы Анна произнесла фразы, которые только подогрели мой профессиональный интерес к ее семейной тайне: 

— Все бумаги и запросы уже готовы, днями отправляю их в Петербург. К тому же я просила одну знакомую, коренную ленинградку, покопаться в тамошних архивах, должны же сохраниться документы на наследство моих предков… 

Как вам поворот сюжета? Ну, в Прибалтике еще, я понимаю, можно сегодня претендовать на экспроприированное когда-то большевиками наследство. Там, по-моему, это и происходит в массовом порядке: одни заселяются в огромные дома, другие лишаются и крохотных квадратных метров. Но чтобы в братской России искать сегодня юридические основания на право собственности  почти столетней давности! Причины, которые толкнули Анну на столь смелые действия, крылись и впрямь в драматичной истории ее рода… 

Прадед Анны Антон Иосифович родился в 1871 году, в год первой пролетарской революции — Парижской коммуны. Не предполагал простой парнишка с северо-запада белорусской окраины, что самые основные вехи в истории Родины да и мировой истории пройдут с тех пор через его жизнь. Теперь уже трудно установить, каким ветром занесло его в конце XIX века в столицу России Санкт-Петербург. С этим городом он крепко связал свою судьбу: мастеровой парень выучился ремеслу, получил работу токаря на Путиловском заводе, женился на молоденькой девушке, коренной горожанке Евдокии. Да как выгодно женился! Отец Евдокии, значит, тесть Антона, владел банями и парикмахерской на левом берегу Невы на Малой Охте. Жаль, но подробностей о том, как впустили в богатую семью пролетария с сельскими белорусскими корнями, у Анны не сохранилось. 

Естественно, молодая семья жила в роскошных апартаментах, рождались дети. И при всем том Антон не оставил свою работу на заводе — вот в чем парадокс! Наступали революционные времена. 8 января 1905 года на Путиловском заводе вспыхнула стачка, поводом для которой послужило увольнение четырех рабочих. Забурлил народ… 

Начиналась первая буржуазно-демократическая революция в России. У Антона была своя проблема — жена на сносях. Так в революционном 1905 году появилась на свет  бабушка Анны — Полина, младшая из сестер. Всю жизнь потом она вспоминала детство, проведенное в красивейшем городе мира Петербурге. Лет 10 ей было, а запомнила навсегда событие, потрясшее душу ребенка, — выезд царской семьи... 

Анна любила возвращать бабушку в юность. Приедет, бывало, из Минска на каникулы в деревню к родителям — и сразу к бабе Поле. 

 — Расскажи что-нибудь из петербургского детства, ба, — просила Аня, уютно устроившись у нее под боком. 

— Так все уже будто рассказано, — вроде как удивлялась просьбе пожилая женщина, не отрываясь от вязания. — В который раз уж просишь… 

— И буду просить. Так ведь интересно! Ты и вправду царя видела? 

— Вот как тебя, внученька. Ну ладно, слушай про царя… 

Был какой-то праздник, уж не помню. Старшие мои сестры, которые учились в школе, собирались на выход. Мама сшила им белые платья — белошвейкой была. А мне, стало быть, по малолетству не положено было. Но с собой взяли. Ты и представить не можешь, внученька: по всему Невскому стояли сотни девушек в белых платьях с цветами. И сестры Верка с Шуркой туда же! Мне обидно, вперед не пускали — тянулась на цыпочки, приседала на корточки, чтобы хоть краешком глаза меж накрахмаленных белых юбок что-то увидеть.  И вдруг — бог ты мой! Кортеж из открытых карет, конных военных  с аксельбантами, слуг в ливреях плавно двигался по Невскому. В первой карете царь Николай II  с царицей, которая благодушно кивала народу головой в широкополой шляпе, скрывающей пол-лица. Девушки в белых платьях осыпали карету цветами. В следующем экипаже ехали царские дети — нарядные, неземные принцессы и кучерявый мальчик, наследник престола. Как сегодня, помню эти детали… 

Царскую семью многие видели в первый и последний раз. Было лето 1914 года. 1 августа Россия вступила в войну. Начались трудные годы. Чтобы  прокормить многодетную семью Антона и Евдокии, богатые родственники отправили детей на несколько месяцев в Саратовскую губернию, в имение, на природу, на свежий воздух. 

В следующие годы все завертелось каруселью. На Путиловском заводе начались забастовки. В один из таких дней, когда рабочие оставили свои места и собрались в огромном цехе на митинг, Антон увидел на трибуне небольшого щуплого человека в кепке, который, картавя, начал речь. «Ленин!..» — зашелестела толпа. Не все было понятно Антону из пламенной речи вождя. Но одно он осознавал — участвует в чем-то важном, историческом, судьбоносном. Вместе с товарищами ринулся на улицу, на митинг, на стачку, на демонстрацию… Стычки с конной полицией и казаками добром не кончились. 

Не знал Антон, как ему быть, за что бороться: за бедных или богатых?.. Но чувство товарищества носило его по улицам вместе с бастующими. Не раз получил то нагайкой, то шомполом от конных казаков, был момент — от страха перед расправой перемахнул двухметровый забор Таврического сада. В нормальном состоянии ни в жизнь не решился бы. 

Приближался 1917 год. Революции одна за другой сотрясали Санкт-Петербург. Заводы остановились, неразбериха и паника охватили жителей столицы. Антон понимал, что так долго продолжаться не может, что его семье, в которой детей мал мала меньше, грозит опасность. Вскоре предчувствие сбылось: имущество (бани, парикмахерскую) национализировали, тестя и тещу выслали из города, куда — неизвестно. Антона с семьей не тронули, но он понимал: из богатой  квартиры в бывшем частном доме родственников его вышвырнут вот-вот. Да и лишившись последней работы, детей не прокормить, к тому же жена беременная, а врачи запретили рожать. 

— Ты вот что, Евдокия, — пришел как-то в комнату к жене Антон. — Уезжать нам надо. В Белоруссию. Там земля, родня — не пропадем, прокормимся. 

— Как знаешь, Антоша. Надо детей спасать, это сейчас главное… 

Благодушные деревенские родственники приняли незнакомую городскую родню, дали угол и пропитание. Антон, разместив семью, снова уехал в Питер. Нужно было как-то отстаивать свое право на жилье, стеречь, чтобы не разграбили имущество в городе. Он, наивный, надеялся, что революционная власть не даст пропасть его семье, не лишит крыши над головой. 

…Шел 1920 год. Тяжело было горожанке Евдокии привыкать к деревенскому быту. Ничего-то она не умела. Ни корову доить, ни жито жать, полоть и то не умела. Зато дом содержала в исключительной чистоте и порядке. Соседки, кумушки деревенские, перешептывались, завидовали, но вместе с тем и уважали. Ведь ни у кого из них не было такого красивого тончайшего белого фабричного полотна, как у Евдокии, таких скатертей и салфеточек кружевных, маркизетовых и батистовых нарядов, сшитых своими руками с любовью и умением. Бывало, пойдет на реку полоскать белье — ряд зрителей на берегу. Не скупилась Евдокия: раздаривала скатерки и занавесочки бабам, кому за услугу (корову, например, помогли подоить), кому просто за красивые глаза. 

Да и чувствовала она: мало ей осталось на этом свете. В 38 лет рожать в нормальных условиях тяжело. А тут навалилось столько: чужбина, болезнь, тяжелая работа. Родила Евдокия мальчика и умерла. С малышом пару месяцев нянчились старшие дочки. Да как ему, крохе, без материнского молока было выжить? И он медленно угас… 

 — Не застал живой свою любимую жену Антон, поздно приехал из города, трудно было добираться по военным дорогам, — встала со скамеечки Анна и предложила мне пройтись по сельскому кладбищу. Так ей, возможно, легче было ворошить тяжелое прошлое. — А летел на крыльях надежды. Вроде все решилось с жильем. Приехал налегке — в кармане только ключи от квартиры, их петербургской квартиры. Радость какая! Хотел забрать свою Дуняшу, знал, как тяжело ей, городской женщине, свыкаться с чужими обычаями. Но не успел. Везде не успел. В чем приехал — в пальто, с ключами — в том и остался. 18 марта 1921 года по Рижскому советско-польскому мирному договору западные земли Украины и Белоруссии отошли к Польше. Границу закрыли. Вернуться в Россию было нереально. Да и зачем, если она, одна-единственная, в этой земле лежит… 

Так начал Антон в свои 50 лет новую жизнь на родине. Шестеро детей на руках, ни дома своего, ни хозяйства. Нужно было обживаться. Старшие дети — все девочки, а вот младшие — мальчишки-сорванцы. Меньшому Мишке всего 5 лет, мамка ему ох как нужна! Но жениться у Антона и в мыслях не было. Так и остался вдовым. Может, неправильно он поступил, переложив все заботы о младших детях на дочерей, лишив их тем самым беззаботной молодости — некогда было на вечеринки и гулянки бегать, дома — хозяйство, дети. Вот и перед старшей — Верой, которая к тому времени осела в Вильно, горничной у одной богатой пани работала, деньги на замужество копила — вина у Антона была. Пришлось попросить ее домой вернуться, вместо мамы малышам быть. Повиновалась дочь, выполнила волю отца: была и мамкой, и нянькой, и пряхой, и прачкой, и батрачкой. Всего хлебнула при панской Польше. Несмотря на свою красоту и стать, замуж поздно вышла, да, видимо, непосильный труд подорвал здоровье молодой женщины. Умерла она, как и мать, в 38 лет. Всю жизнь за это корил себя Антон... 

Почти 20 лет гнула семья спины на польских помещиков. Дочери нянчили панских детей, жали хлеб, сушили сено, картошку копали, а мальчишки с ранних лет подпасками бегали за скотиной, птицей.  На жизнь, слава богу, зарабатывали. Со временем дом построили... 

— Природой была заложена у всей семьи склонность к мастерству. Дочки все как одна в мать — шить, ткать, вязать никто в деревне так не умел, — ведет свой рассказ Анна. — Даже средний сын Борис в портняжном деле преуспел, скорняком работал — кожухи и зипуны шил на загляденье. Остальные все больше по дереву — столярничали. Со временем дочери вышли замуж, сыновья пошли служить в Войско Польское, кроме польской власти, они практически никакой и не знали, выросли при ней. А тут 1939 год — год воссоединения Восточной и Западной Белоруссии. Не все западники знали, что им делать — радоваться или огорчаться. Пока разбирались, что к чему, наступили годы нового лихолетья — Вторая мировая война… 

Уже который круг совершали мы с Анной по деревенскому погосту. Она прерывала свой рассказ лишь для того, чтобы поздороваться с соседями, дальними родственниками, которые тоже пришли в этот день к дорогим могилам. 

— Аня?! — окликнула мою  собеседницу пожилая женщина. — А я смотрю и думаю: ну вылитая баба Поля! 

Пока земляки разговаривали, как водится в таких случаях, о былом, я отошел в сторонку, огляделся. Кресты, надгробья, памятники, безымянные могильные холмики. Сколько же исковерканных беспощадной историей человеческих судеб упокоилось под каменными плитами, просто заросло дерном на обычном деревенском погосте! И только волей счастливых (если вообще это слово здесь уместно) обстоятельств мне удалось узнать лишь одну из них. Впрочем, пока не до конца… 

— Вы извините, но как без этого,  — догнала меня Анна. — Кладбище, говорят, создано не только для встреч с ушедшими, но и с живыми, которых давно уже не видел. 

Мы прошли дальше, немного помолчав. И вдруг она своеобразно пригласила меня вернуться в прошлое: 

— Меня многие называют вылитой бабой Полей. Хотя знаю, не так уж и похожа на нее внешне. Видимо, есть что-то другое… 

В войну забрали всех сыновей на фронт, сам Антон к тому времени был уже в годах. В тылу тоже не легче: самоохова, полицаи. Люди своей тени боялись. Сколько испытаний довелось пережить одному человеку — главе большой семьи! Сын Борис вернулся с войны раненый, с наградами. Леонид попал в плен, но бежал, прибился затем к родным краям. Долго болел после ранений. А вот младшенький Мишка пропал без вести. Как угнали в Германию на работы в начале войны, так никакой весточки с тех пор. 

— После войны советская власть становилась на ноги в этих местах. В 1946 году начали организовывать первые колхозы, — Анна  останавливается на полуслове. Будто собирается сказать о чем-то очень важном, да не решается. — Понимаете, думаю, что трудно было 75-летнему Антону Иосифовичу все случившееся осознать. Боюсь, что советским человеком он так и не стал, хотя был живой легендой своих мест. Его знали и приветствовали руководители колхоза, района и области, любили и звали к себе на пионерские сборы и утренники школьники и учителя. Это не шутка — самого Ленина видел, жил и работал в колыбели революции, в Петербурге, был очевидцем и свидетелем исторических событий. Словом, насиделся дед во всяких там президиумах вволю. Но стал ли он до конца советским? Нет, я не уверена в этом больше всего… 

Умер Антон Иосифович за  год до рождения Анны, в 1958 году. За 87 лет  много повидал и пережил: три революции, две войны, жил при царе, Польше, советской власти. Анна сегодня точно знает, о чем больше всего жалел безутешный вдовец. О том,  что больше никогда, с 1920 года, не увидел город своей молодости — Санкт-Петербург. Не смог осуществить мечту рабочего Путиловского завода и никто из его большой семьи. Кроме его дочери Поли… 

Бабушке Ани — Полине Антоновне было 75 лет, когда ей посчастливилось воплотить заветную цель  своего белорусско-российского рода. В 1980 году пожилая женщина упросила председателя местного колхоза взять ее в Ленинград, в экскурсионную поездку, организованную для передовиков сельского производства. Не могли отказать Антоновне, ведь на протяжении многих лет  давала она постой молодым специалистам колхоза, учителям. За небольшую плату кормила, обстирывала, одним словом, помогала закреплять кадры на селе. 

Встреча с родиной состоялась. Невский она узнала без особого труда, все здесь, как ей показалось, оставалось прежним, величественным. А вот Малую Охту, родную свою улицу, — с трудом: превратилась она в широкий проспект. Берег Невы, где детишками купались не раз, теперь в граните. Где уж там узнать! Да и беглым взглядом через автобусные стекла не разглядеть. Хотя так надеялась уроженка Петербурга: вот-вот промелькнет на набережной знакомый, совсем не забытый силуэт дома, где все начиналось. Где все когда-то были счастливы и жили большими надеждами… 

Не промелькнул. Или пропустила?.. Но все равно счастью Полины Антоновны не было предела. Низко поклонилась родным местам, городу, любовь к которому хранила. И жила, жила  верой в свое, хоть и короткое, возвращение домой… 

P.S. Недавно в моей минской квартире раздался телефонный звонок. Это была Анна, после встречи с которой на деревенском погосте прошел почти год. 

— Вы не утратили интерес к продолжению истории? — без особых церемоний, словно мы и не расставались, спросила сразу она. — Из Петербурга пришло письмо. Очень многозначительный документ! И знакомая оттуда позвонила. Оказывается, не все так безнадежно. Так что есть повод встретиться…